Стрелок повернулся, собираясь тронуться в обратный путь… и схватился за револьвер — у края дороги маячила темная тень; кто-то стоял там и смотрел на него. В последний миг Роланд удержался и не выстрелил.

— Мне стало интересно, сможешь ли ты спать после этих художественных чтений, — сказал Эдди. — Догадываюсь, что ответ отрицательный.

— Я совсем не слышал тебя, Эдди. Ученье идет тебе впрок… однако на сей раз ты за свои старания чуть не получил пулю в живот.

— Не слышал, потому что не до того. — Эдди подошел и стал рядом, и даже при слабом свете звезд Роланд увидел, что ни на секунду не ввел юношу в заблуждение. Его уважение к Эдди продолжало расти. Эдди напоминал ему Катберта, но во многих отношениях Катберта он уже превзошел.

«Этому пальца в рот не клади, — подумал Роланд, — откусит. А случись мне подвести парня или же сделать что-нибудь, в чем он заподозрит лукавство и обман, он, верно, попытается убить меня».

— О чем же думаешь ты, Эдди?

— О тебе. О нас. Я хочу тебе кое-что объяснить. Раньше я, кажется, считал, что ты это давно уже понял. Сегодня вечером у меня появились некоторые сомнения.

— Что ж, объясни, коли так. — Стрелок опять подумал: «До чего он похож на Катберта!»

— Мы с тобой, потому что так надо, — это твое треклятое ка. Но мы с тобой еще и потому, что сами того хотим. Это чистая правда — и что касается меня, и что касается Сюзанны, и — ручаюсь — что касается Джейка. Мозги у тебя, мой старинный однокеф ник, дай Бог всякому, но сдается мне, ты прячешь их в бункере, не иначе, потому как иногда пробиться к тебе бывает тяжко до озверения. Я хочу увидеть ее, Роланд. Сечешь, что я сказал? Я хочу увидеть Башню. — Эдди всмотрелся в лицо Роланда, не увидел того, что надеялся увидеть, и досадливо воздел руки. — Я, в общем-то, вот о чем: отпусти ты мои уши.

— Уши?

— Ага. Тебе больше не надо тащить меня силком. Я иду сам, по своей воле. Мы все идем по своей воле. Если б ты сегодня ночью во сне дал дуба, мы бы похоронили тебя и двинулись бы дальше. Надо думать, мы бы долго не протянули, но перемерли бы на тропе Луча. Теперь понимаешь?

— Да. Теперь понимаю.

— Понимаешь, значит… да, наверное, понимаешь. А вот веришь ты мне или нет?

«Конечно, — подумал стрелок. — Куда же еще тебе податься в столь чуждом и странном мире, Эдди? Какое иное дело ты мог бы себе сыскать? Крестьянин из тебя вышел бы прескверный».

Но то было низко и несправедливо, и он это знал. Принижать свободную волю, подменяя ее ка, хуже кощунства, хуже святотатства; это утомительно и глупо. И он сказал:

— Да. Верю. Клянусь, верю.

— Тогда кончай строить из себя пастуха, который идет со стадом овец и взмахивает посохом всякий раз, как мы, безмозглые твари, намылимся сбежать с дороги в зыбучий песок. Не таись от нас. Может, город или поезд станет нашей могилой, так вот я хочу подохнуть, зная, что был не просто фишкой в твоей игре.

Щеки Роланда запылали от гнева, но стрелок никогда не умел обманывать себя. Он злился не потому, что Эдди был неправ, а потому, что Эдди видел его насквозь. На глазах у Роланда Эдди выбрался из своей темницы и медленно, но верно уходил от нее все дальше и дальше (Сюзанна тоже, ибо и она прежде была узницей), и все же сердцем стрелок так и не принял свидетельств рассудка и здравого смысла. Сердце его, по-видимому, и дальше желало видеть в молодых людях иных, нежели Роланд, созданий, братьев меньших.

Роланд тяжело вздохнул.

— Молю о прощении, стрелок.

Эдди кивнул.

— Чует мое сердце, хлебнем мы скоро лиха… беды не оберешься. Страшно до смерти. Только давай договоримся: это не твоя личная беда, это наша беда.

— Согласен.

— Скажи-ка, нам худо придется в городе?

— Не знаю. Знаю только, что нам придется постараться защитить Джейка — по словам престарелой тетушки, его возжаждут обе стороны. Отчасти судьба наша будет зависеть от того, как скоро мы разыщем поезд. Но куда важнее то, что случится, когда мы его найдем. Будь с нами еще двое, я бы засунул Джейка в ходячий футляр с револьверами по бокам. Однако поскольку взять этих двоих негде, пойдем колонной: первым я, следом Джейк повезет Сюзанну, ты — замыкающий.

— Роланд, риск большой? Прикинь-ка.

— Не могу.

— А по-моему, можешь. Ты не знаешь города, зато по прежним временам знаешь повадку своих землячков. Больших неприятностей ждать?

Повернувшись на неумолчный бой барабанов, Роланд задумался.

— Может, и не слишком. Я думаю, те вояки, что еще не перебили друг дружку, давно состарились и пали духом. Может статься, ты надеялся не напрасно и найдутся такие, что, подобно ка-тету из Речной Переправы, охотно пособят прохожим людям. Может статься, мы их не увидим вовсе — они заметят нас, заметят, что мы вооружены, и затаятся, предоставив нам идти своей дорогой. Возможно, это пустое умозаключение. Тогда, надеюсь, довольно будет подстрелить одного-двух, чтобы прочие разбежались, как крысы.

— А если они решат драться?

Роланд угрюмо улыбнулся.

— Тогда, Эдди, мы все вспомним лики своих отцов.

Глаза Эдди блеснули в темноте, и Роланду опять живо вспомнился Катберт — Катберт, который однажды сказал, что поверит в существование призраков лишь тогда, когда «своеручно изловит за хвост хоть одного», Катберт, с которым ему однажды случилось рассыпать хлебные крошки под виселицей.

— Я ответил на все твои вопросы?

— Нет… но, думаю, на этот раз ты играл со мной в открытую.

— Тогда доброй ночи, Эдди.

— Доброй ночи.

Эдди повернулся и пошел прочь. Роланд смотрел, как он уходит. Сейчас, прислушиваясь, стрелок слышал шаги юноши — но еле-еле. Он и сам двинулся в обратный путь, но вдруг обернулся к окутанному тьмой Ладу.

«Он — то, что старуха называла «Зрелый». Она сказала, что его возжаждут обе стороны».

«В этот раз ты не дашь мне сорваться?»

«Нет. Ни сейчас, никогда».

Но Роланд знал кое-что, чего никто больше не знал. Возможно, после разговора, который только что состоялся у них с Эдди, следовало бы поделиться этим знанием с остальными… и все же он решил ненадолго оставить его при себе.

На древнем языке, былой lingua franca [33] его мира, почти все слова вроде кеф и ка были многозначными. Однако слово чар — чар как в «Чарли Чух-Чух» — имело лишь одно значение.

Чар означало смерть.

Часть пятая. Город и мост

Три дня спустя они вышли к сбитому самолету.

Утро было в самом разгаре, когда Джейк заметил его впервые — примерно десятью милями дальше в траве что-то ярко блеснуло, словно там лежало зеркало. Подойдя ближе, они различили у обочины Великой Дороги нечто большое и темное.

— Кажется, дохлая птица, — сказал Роланд. — И пребольшая.

— Какая там птица, — возразил Эдди, — самолет. Могу поспорить, это блестит на солнце фонарь кабины.

Часом позже они в молчании стояли у дороги, разглядывая древние обломки. С изодранной в клочья обшивки фюзеляжа на вновь прибывших пренебрежительно и высокомерно взирали три жирные вороны. Джейк запустил в них камнем, который выковырял из брусчатки. Негодующе каркая, вороны грузно взлетели.

При крушении одно крыло отлетело и лежало в тридцати ярдах от самолета — похожая на трамплин для прыжков в воду тень в высокой траве. В остальном самолет почти не пострадал. Там, где пилот врезался головой в стекло кабины, виднелось большое ржаво-бурое пятно, от него расходились лучи трещин.

Чик потрусил туда, где из травы поднимались три ржавые лопасти пропеллера, обнюхал их и спешно вернулся к Джейку.

В кабине сидела мумия в заплатанном кожаном камзоле и островерхом шлеме. Безгубый рот, зубы оскалены в последней отчаянной и страшной гримасе; пальцы, когда-то толстые, как сардельки, и превращенные временем в жалкие, обтянутые кожей кости, мертвой хваткой вцепились в штурвал. Череп в том месте, которым пилот врезался в стекло, провалился, и Роланд догадался: серо-зеленые чешуйки, толстым слоем покрывающие левую половину истлевшего лица — это все, что осталось от мозга. Голова мертвеца была запрокинута, словно даже в миг смерти авиатор не сомневался, что сумеет вновь подняться в небо. Из медленно наступающей на обломки травы торчало уцелевшее крыло самолета. На нем виднелась поблекшая эмблема: зажатая в кулаке молния.